В угловой комнате у нас проживал дед. Атлетической конституции, он не выглядел на свои шестьдесят восемь, а напротив давал фору остальным квартирантам мужского пола.
К примеру, у щуплого студента он регулярно уводил всех барышень, которые, хихикая, с явным удовольствием и предвкушением забегали в его комнату. Дед закрывал за ними дверь, статный, с выправкой, оборачиваясь, подмигивал растерянному студенту и широко улыбался в свои седые усы, отчего те начинали густо шевелиться, и дед становился похожим на Чапая.
Вскоре похихикивание сменялось заливистым смехом, а дом начинал ходить ходуном. Кастрюли с дребезгом выкатывались из шкафа, вилки сыпались на пол, а престарелый пёс с грустью в глазах смотрел на свою миску, из которой выпрыгивали кости.
В коридор высовывала свою голову баба Шура, весело кивала печальному студенту, а затем крестилась сама, крестила дверь в дедову комнату и вновь засовывала голову обратно. Успехи деда она воспринимала как свои собственные, как достижение целого их поколения, что заставляло её душу и сердце наполняться гордостью и вдохновением.
Через пару часов дед показывался на кухне. Мокрый, распаренный, с растопыренными усами он присаживался на стул, доставал толстую, крепко прошитую тетрадь и начинал вести одному ему ведомые записи. Остальные жильцы его не трогали, тихо сидя по своим комнатам.